«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

гортань и душу, все равно – опали!

Вот, вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула отречения и проклятия. «Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело ваше, от темени головы до подошвы ног!»

(Прелестная формула.)

Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и на горах, со щитом и на щите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо – горе вам! (Если хорошо – четырежды горе!) В вашей грамоте и в вашей безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях – будьте прокляты! На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после смерти и до зачатия – будьте прокляты! Да будет так. Аминь.

Впрочем, если вы согласитесь на такое условие: мы драгоценных вас будем пестовать, а вы нас – лелеять, если вы согласны растаять в лучах моего добра, как в лучах Ярилы растаяла эта…… Снегурочка, – если согласны – я снимаю с вас все проклятья. Меньше было б заботы о том, что станется с моей землей, если б вы согласились. Ну, да разве вас уломаешь, ублюдков?

Итак, проклятие остается в силе.

Пускай вы изумруды, а мы наоборот. Вы прейдете, надо полагать, а мы пребудем. Изумруды канут на самое дно, а мы поплывем – в меру полые, в меру вонючие, – мы поплывем.

Я смахивал, вот сейчас, на оболтусов-рыцарей, выходящих от Петра Пустынника, – доверху набитых всякой всячиной, с прочищенными мозгами и с лицом, обращенным в сторону Гроба Господня. Чередовались знаки Зодиака. Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: «Созвездия, ну хоть теперь-то вот – вы благосклонны ко мне?»

«Благосклонны», – ответили созвездия.

Июнь 1973 г.

Саша Черный и другие

На днях я маялся бессонницей, а в таких случаях советуют или что-нибудь подсчитывать, или шпарить наизусть стихи. Я занялся и тем, и этим, и вот что обнаружилось: я знаю слово в слово беззапиночным образом 5 стихотв. Андрея Белого, Ходасевича – шесть, Анненского – 7, Сологуба – 8, Мандельштама – 15, а Саши Черного только 4. Цветаевой – 22, Ахматовой – 24, Брюсова – 25, Блока – 29, Бальмонта – 42, Игоря Северянина – 77. А Саши Черного – всего 4.

Меня подивило это, но ненадолго. Разница в степени приязни тут ни при чем: я влюблен во всех этих славных серебряно-вековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь трухлявую Марию Моравскую, даже в суконнокамвольного Оцупа. А в Гиппиус – без памяти и по уши. Что до Саши Черного – то здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности – закадычность. И «близость или полное совпадение взглядов», как пишут в коммюнике.

Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (не исключая и П. Потемкина). Когда случается у них у всех, по очереди, бывать в гостях, замечаешь, что у каждого чего-нибудь да нельзя. «Ни покурить и ни как следует поддать», ни загнуть не-пур-ля-дамный анекдот, ни поматериться. С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь.

А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном и наилучшем значении этого слова.

Когда читаешь его сверстников-антиподов, бываешь до того оглушен, что не знаешь толком, «чего же ты хочешь». Хочется не то быть распростертым в пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы; а потом в чем-нибудь погрязать, но до конца не погрязнуть. Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что – в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм. Желание, наконец, чтоб тебя убили резным голубым наличником и бросили твой труп в заросли бересклета. И все такое. А с Сашей Черным «хорошо сидеть под черной смородиной» («объедаясь ледяной простоквашею») или под кипарисом («и есть индюшку с рисом»). И без боязни изжоги, которую, я замечал, С. Ч. вызывает у многих эзотерических простофиль.

Глядя на вещи, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин – переносицу, Клюев – чешет в затылке, Маяковский – в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд – но зуд подвздошный – приготовление к звучной и точно адресованной харкотине.

Во всяком случае, четверть века назад, когда я впервые напился до таких степеней, что превозмог конфузливость, первым моим публично прочитанным стихотворением был, конечно, «Стилизованный осел»:

«Голова моя – темный фонарь с перебитыми стеклами,

С четырех сторон открытый враждебным ветрам,

По утрам…» – ну, и так далее.

Рождество 82 г.

Вальпургиева ночь, или Шаги командора

В ТРАГЕДИИ УЧАСТВУЮТ:

Врач приемного покоя психбольницы

Две его ассистентки-консультантши

Одна (Валентина) – в очках, поджарая и дробненькая. И больше секретарша, чем ассистентка

Другая – Зинаида Николаевна, багровая и безмерная

Старший врач Игорь Львович Ранинсон

Прохоров – староста 3-й палаты и диктатор 2-й

Гуревич

Алеха по кличке Диссидент, оруженосец Прохорова

Вова – меланхолический старичок из деревни

Сережа Клейнмихель – тихоня и прожектер

Витя

Стасик – декламатор и цветовод

Коля

Комсорг 3-й палаты Пашка Еремин

Контр-адмирал Михалыч

Медсестра Люси

Медсестра Натали

Медсестра-санитарка Тамарочка

Медбрат Боренька, по кличке Мордоворот

Хохуля – сексуальный мистик и сатанист

Толстые санитары с носилками, в последнем акте уносящие трупы

Все происходит 30 апреля, потом ночью, потом в часы первомайского рассвета

Досточтимый Мyp![3]

Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: «Вальпургиева ночь» (или, если угодно, «Шаги Командора»).

Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха «Драй Нэхте».

Первая ночь, «Ночь на Ивана Купалу» (или, проще, «Диссиденты»), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах.

Третью – «Ночь перед Рождеством» – намерен кончить к началу этой зимы.

Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены:

Эрсте Нахт – приемный пункт винной посуды;

Цвайте Нахт – 31-е отделение психбольницы;

Дритте Нахт – православный храм, от паперти до трапезной.

И время: вечер – ночь – рассвет.

Если «Вальпургиева ночь» придется тебе не по вкусу, – я отбрасываю к свиньям собачьим все остальные ночи и сажусь переводить кого-нибудь из нынешних немцев.

А ты подскажешь мне, кто из них этого заслуживает.

Венедикт Ер. Весна 1985 г.

Первый акт

Он же Пролог. Приемный покой. Слева от зрителя – жюри: старший врач приемного покоя, смахивающий на композитора Георгия Свиридова, с почти квадратной физией и в совершенно квадратных очках. По обе стороны от него – две дамы в белых халатах: занимающая почти пол-авансцены Зинаида Николаевна и сутуловатая, на все отсутствующая, в очках и с бумагами, Валентина. Позади них мерно прохаживается санитар и медбрат Боренька, он же Мордоворот, и о нем речь впереди. По другую сторону стола только что доставленный «чумовозом» (скорой помощью) Л. И. Гуревич.

Доктор: Ваша фамилия, больной?

Гуревич: Гуревич.

Доктор: Значит, Гуревич. А чем вы можете подтвердить, что вы Гуревич, а не… Документы какие-нибудь есть при себе?

Гуревич: Никаких документов, я их не люблю. Рене Декарт говорил, что…

Доктор (поправляя очки): Имя-отчество?

Гуревич: Кого? Декарта?..

Доктор: Нет, нет, больной, ваше имя-отчество!

Гуревич: Лев Исаакович.

Доктор (из-под очков, в сторону очкастой Валентины): Отметьте.

Валентина: Что отметить, простите?

Доктор: Все! Все отметить!.. Родители живы?.. И зачем вам лгать, Гуревич?.. если вы совсем не Гуревич… Так, я еще раз повторяю: ваши родители живы?..

Гуревич: Оба живы, и обоих зовут…

Доктор: Интересно, как их зовут.

Гуревич: Исаак Гуревич. А маму – Розалия Павловна…

Доктор: Она тоже Гуревич?

Гуревич: Да. Но она русская.

Доктор: Ну, а как обстоит дело с вашей матерью?

Гуревич: Вы бестактны, доктор. Что значит «как обстоит дело с матерью»? А с вашей, если вы не сирота, как обстоит?

Доктор: Обратите внимание, больной, я не раздражаюсь. Того же прошу и от вас… А кого вы больше